КАЛЬВИН И ХРИСТИАНСКОЕ ПРИЗВАНИЕ
Алистер Маграт (1999)
В сокращении.

 XVI век был периодом бурных перемен в Западной Европе. Необходимость в какой-то моральной и интеллектуальной встряске внутри Церкви была очевидна уже в течение некоторого времени. Многие религиозные и политические писатели XV в. были осведомлены о слабости средневековой церкви и общества, в котором жили. При своем обсуждении документ "Евангелики и католики вместе" ясно дал понять, что богословская повестка дня Реформации сохраняет значение для современного христианства, особенно в Соединенных Штатах. Тем не менее, есть веские основания полагать, что лишь немногие на самом деле готовы к пониманию радикальных событий XVI века, которые обычно именуются "Реформацией".

Реформация сохраняет центральное значение для христианского богословия и жизни Церкви. Она подняла вопросы, которые остаются живыми сегодня, например: как я спасен?, или: как я могу распознать истинную Церковь? Хотя современное академическое богословие предпочитает мистический мир, постмодерн Бодрийяра и семиотику Соссюра с его учением о знаке и означаемом,  ясно, что вопросы, поднятые Реформацией, просто так не уйдут, да этого и нельзя позволить. Они по-прежнему необходимы, если церкви хотят сохранить свою идентичность как христианские общины.

Поэтому, бросая взор на Второе тысячелетие, будет неизбежным и вполне корректным исследовать влияние продолжающейся Реформации, особенно в отношении религии и общественной жизни. Три фигуры сразу же появляются в качестве кандидатов для обсуждения. Мартин Лютер (1483 1546) и Цвингли (1484-1531) представляют собой первый этап Реформации, Жан Кальвин (1509-64) - второй.

Легко понять, почему мы говорим о Кальвине. Его задачу можно рассматривать как консолидацию, а не инициативу. Первый этап Реформации сосредоточился на вопросах, касающихся личного спасения и необходимости проведения реформ в жизни Церкви. Хотя Кальвин никогда не упускал  этих тем, его лучше всего помнят за  подробное изложение ведущих тем реформатской веры в "Наставлении в христианской вере", которое широко рассматривается как наиболее значимая религиозная работа для XVI в. и его проблем, касающихся природы Церкви и ее места в общественной жизни. Этот второй аспект его мышления был разработан на важном фоне жизни города Женевы, который можно рассматривать как лабораторию, где Кальвин отработал свои идеи.

Кальвин возбудил множество откликов, как от тех, кто читает его, так и от тех, кто только читал о нем. Он был объектом пристального внимания со стороны теологов, церковных деятелей и историков. Некоторые высказвания о нем были некритичными и хвалебными; с этой точке зрения Кальвин - это человек практически идеальный и не сделавший ничего плохого. Для других Кальвин был "диктатором Женевы",  лично непривлекательным человеком, который практически не сделал ничего правильно. Ни один из таких подходов не поможет понять ни личность этого человека, ни его наследие./.../

С 1541 года до своей смерти в 1564 году Кальвин продолжал внедрять свою программу богословского осмысления и применения Писания. Хотя он и известен прежде всего как богослов и библейский комментатор, его опыт реалий общественной жизни в космополитическом имперском Страсбурге придал ему новое доверие к решению проблемы христианства в общественной жизни. Второй период жизни и труда Кальвина в Женеве был отмечен многими эпизодами полемики и борьбы (сожжение еретика Сервета - лишь самый известный из них), несогласием с городским советом и личной непопулярностью. Тем не менее это было время, когда влияние Кальвина значительно расширилось, особенно в его родной Франции. По его смерти здесь возникло растущее и мощное кальвинистское присутствие, которое вызвало в итоге религиозные войны в стране.

Кальвин понял христианство как веру, содержащую реалии как личной, так и общественной жизни. Он имел значительный интерес в развитии подлинного христианского богословия, и был хорошо осведомлен о важности вопросов личного благочестия и духовности. Тем не менее, его видение христианской веры распространяется далеко за пределы благочестия и личной веры или же головоломок интеллектуализированного богословия. Мысль Кальвина предложила основу для взаимодействия с общественной жизнью.

Культура свободного предпринимательства процветал в Женеве в значительной степени благодаря доброму отношению Кальвина к экономике и финансам. Сравнение с Лютером здесь очень поучительно. Экономические перспективы Лютера , как и его общественной мысли в целом, были сильно обусловлены социальными реалиями неискушенных сельских германских земель, которые он затронул в ходе своей реформы. Его мир был озабочен проблемами позднефеодальной сельской жизни, особенно напряженными отношениями между крестьянством и дворянством.

Хотя Лютер был четко осведомлены о некоторых экономических проблемах своего времени, например, следует ли давать деньги од проценты, он не понимал проблем, доминирующих в городских кругах. Лютер не имел ни малейшего представления об экономических силах, которые уже начали превращать Германию из феодальной нации крестьянских земледельцев в общество с зарождающейся капиталистической экономикой. В своем трактате «О торговле и ростовщичества», написанном летом 1524 г., Лютер воспринял резко критическое отношение к тем, кто занимается какой-либо формой коммерческой деятельности. Тот факт, что экономическая мысль Лютера враждебно относилась к любой форме капитализма, во многом отражает его незнакомство с изощренным миром финансов,  возникающим в общественной жизни городов.

Кальвин, однако, был прекрасно осведомлен о финансовых реалиях в Женеве и их последствиях. Несмотря на то, что он не разработал «экономической теории» в широком смысле этого слова, он, кажется, был полностью осведомлен об основных экономических принципах, признавая продуктивный характер капитала и человеческого труда. Он высоко оценил разделение труда для экономических выгод, и он подчеркивает человеческую взаимозависимость и социальное существование. Право частных лиц владеть собственностью, отрицаемое радикальным крылом Реформации, Кальвин оставил в силе. Он признал, что отрывки из книги Второзакония, относящиеся к деловой этике, принадлежали к ушедшей эпохе, и он отказался применять правила древнееврейского аграрного общества как имеющие обязательную силу в прогрессивной, современной и городской Женеве своего времени. Кальвин имел дело с абсолютным запретом на кредитные деньги под проценты (ростовщичество), например, утверждая, что это было всего лишь приспособление к конкретным потребностям древнего общества.

Так как не было никакого сходства между этим обществом и Женевой, интерес которой составляла арендная плата на капитал, в конце концов он позволил кредиторам взимать переменную процентную ставку. Кальвин был чувствителен к давлению на капитала в рамках более или менее свободного рынка, и считад, что этические цели запрета на ростовщичество могут быть обеспечены другими средствами.

Кальвин также сформулировал трудовую этику, что сильно способствовало развитию культуры предпринимательства Женевы. Он учил , что отдельный верующий имеет призвание служить Богу в мире во всех сферах человеческого существования, что придало новое достоинство и смысл обычной работе. Кальвин считал, что по отношению к миру надо держать дистанцию, потому что он не Бог и творение слишком легко принять за Него; тем не менее, это творение Божие, которое должно быть принято, по крайней мере до некоторой степени. "Пусть верующие помнят, что нельзя не ценить нынешнюю жизнь настолько, чтобы возненавидеть ее, ибо это неблагодарность по отношению к Богу... Даже то, что не является благословением само по себе, может стать таковым для верных". Христиане, таким образом, должны ценить мир с радостью и благодарностью, не попадаясь при этом в его ловушки. Определенная степень критичности не должна отрицать христианское утверждение мира, как творения и дара Божия.

Для того, чтобы оценить значение трудовой этики Кальвина, нужно понимать интенсивное отвращение, с которым в начале христианской традиции многие писатели описывали труд. Для Евсевия Кесарийского совершенная христианская жизнь была посвящена служению Богу, не запятнанному физическим трудом. Ранняя монашеская традиция, похоже, унаследовала эту позицию, в результате чего работа часто стала рассматриваться как низменная и унизительная деятельность (? - Пер.). Духовное должно по возможности вытеснять общественное как низшее. Если патриции Древнего Рима считали труд ниже своего статуса, то духовная аристократия, возникшая в рамках христианства, восприняла столь же негативное отношение к нему. Такое отношение, вероятно, достигло своего пика в Средние века.

Историки много размышляли о духовном смысле труда в средневековье. Модель бенедиктинского монашества, с упором на ora et labora, несомненно, придавала ручному труду большое достоинство, хотя первой обязанностью монаха оставались бревиарий и четки. Утверждалось, что бенедиктинцы, с их обширной сетью монашеских предприятий, были на самом деле первыми капиталистами. Однако, в средневековом христианстве сохранялось и широко распространенное мнение, что те, кто работал "в мире," в отличие от монашествующих и клириков, как правило, характеризовались менее достойным образом жизни и, по сути, были христианами второго сорта. Конечно же, такое восприятие, в сочетании с различными искажениями монашества , которые так едко критиковал Эразм и другие, привело реформаторов, таких, как Лютер и Кальвин, к резкому контрасту между монашеским призывом "из мира" и подлинно христианским призывом "в мир".
С этой точки зрения, христиане призваны быть священниками в мире, очищая и освящая повседневную жизнь изнутри.

Лютер заявил, эту точку зрения лаконично, комментируя Быт.13.13: "То, что представляется мирскими делами, на самом деле есть похвала Богу и послушание, которое Ему угодно". На это понятие призвания не было никаких ограничений. Лютер даже превозносил религиозную ценность домашнего труда, заявив, что хотя в нем "нет каких-либо очевидных проявлений святости, но именно эти домашние хлопоты следует ценить больше, чем все дела монахов и монахинь".

В основе этого нового отношения лежит понятие призвания. Бог призывает Свой народ не просто к вере, но и к тому, чтобы выразить ее во вполне определенных областях жизни. Принимая во внимание, что монашеская духовность рассматривала призвание как призвание из мира в пустыню или монастырь, Лютер и Кальвин считали его призванием в повседневной жизни. Идея призвания или профессии предполагает, в первую очередь, что мы призваны Богом, чтобы служить Ему в Его мире. Труд, таким образом, рассматривается как деятельность, посредством которой христиане могли углубить свою веру, что приводит их к новым качествам приверженности  Богу. Деятельность в мире, мотивированная и освященная христианской верой, была высшим средством, с помощью которого верующий мог бы продемонстрировать свою приверженность и благодарение Богу. Сделать что-нибудь для Бога, и делать это хорошо, стало основной отличительной чертой подлинной христианской веры. Трудолюбие и преданность в своей повседневной жизни -  для Кальвина надлежащий ответ Богу.

Кальвин считал, что Бог ставит людей, где Он хочет, чтобы они служили Ему, что объясняет критику Кальвином человеческих амбиций как нежелания принять сферу действия, которую Бог выделил нам. Социальный статус - понятие неуместное, человеческое изобретение не имеет духовного значения; никто не может позволить судить по человеческим меркам важности род занятий, на который Бог по Своему замыслу нас поставил. Любой человеческий труд должен быть уважаем как имеющий весьма важное значение в глазах Бога, и ни один законный род занятий или призвание не может быть слишком мелким и незначительным, чтобы не быть украшенным Его присутствием.

Дела верующих, таким образом, имеют значение, которое выходит далеко за пределы их видимых результатов. Любой человеческий труд имеет важное значение для Бога. Здесь нет никакого различия между работой духовной и светской, ибо любой труд способен смирять человека и славить Бога. Попросту говоря, труд - это потенциальная хвала Богу. Он прославляет Бога, служит общему благу и является выражением для человеческого творчества, причем следует подчеркнуть, что последние два компонента охватываются первым. Как выразился английский последователь Кальвина Уильям Перкинс, "истинная цель нашей жизни - служить Богу через служение человеку".

Это понимание важно при оценке некоторых аспектов трудовой этики Реформации. Кальвин, например, высказывается в поддержку запрета Павла: "Если кто не работает, тот и не ешь" (2 Фес.3.10).  Некоторые современные авторы подвергают Кальвина резкой критике за эту точку зрения, утверждая, что его комментарии демонстрируют нечувствительность к нуждам безработных. Основная цель Кальвина была, однако, совсем другой. Французские аристократы, которые нашли убежище в Женеве, считали, что их социальный статус ставит их выше необходимости трудиться. Они просто не хотели работать, вопреки тому, что Кальвин считал общечеловеческим обязательством трудиться в саду Господа любым способом, соизмеримым с дарами и способностями, данными нам Богом, и потребностями ситуации с другой стороны. Общая обязанность трудиться - большой социальный уравнитель, напоминание о том, что все люди созданы равными Богом.

Во многих отношениях трудовую этику Кальвина можно рассматривать как развитие повеления Павла коринфским христианам: "Каждый должен сохранить свое место в жизни, что Господь возложил на него" (1 Кор.7.17 фр. версия). Кальвин подчеркнул, что повседневная деятельность обычных христиан имеет глубокое религиозное значение. Английский поэт Джордж Герберт выразил это понимание весьма красноречиво: Научи меня, Боже мой и Царь, во всем видеть Тебя, и то, что я делаю, делать для Тебя, хотя бы это и было нудно".

Итак, кто может учиться у Кальвина сегодня? Как это ни парадоксально - те, кто наиболее не готовы его слушать. Американский евангелизм представляет собой сложное явление, и я не имею ни малейшего желания исказить и упростить  его. Тем не менее, было бы справедливо сказать, что большинство евангелистов - и я пишу как тот, кто с удовольствием и положительно идентифицирует себя с этим движением - расценивают XVI век как период героического восстановления христианской веры и триумфального переоткрытия смысла Писания. Тем не менее, многие американские евангелисты двойственно относятся к стремлению привлечь учение Реформы о призвании к социальным и политическим вопросами. Принять участие в таких делах для них значит поставить под угрозу целостность своей веры и рисковать загрязниться грехом мира. Вера - это мое личное дело, и лучше всего хранить ее таким образом. Делая эти наблюдения, я должен подчеркнуть, что я не отбрасываю такие взгляды; они представляют собой серьезную озабоченность, которая отражают проницательную оценку того, что все что угодно может слишком легко произойти через некритическое погружение в дела мира.

Но Кальвин призывает верующих не "ввязываться", а быть солью в мире. Для него вполне возможно, сохранить целостность веры при усилении христианского присутствия и влияния в обществе. Это видение христианского общества  дало мощный призыв к нашим предкам. Джон Уинтроп (1588 "1649), первый пуританский губернатор штата Массачусетс, даже пытался построить на основе Евангелия христианскую цивилизацию в Новом Свете. Возможно, это видение лежит за пределами нашей досягаемости, но оно остается проблемой и стимулом для нашего мышления.
Мы можем видеть важность этого видения в критике Карлом Генри фундаментализма в конце 1940-х годов. Генри утверждал, что фундаменталисты не представляют христианство как мировоззрение, с характерным социальным видением, но решили сосредоточиться на личном обращении, хотя это только один из аспектов христианского провозглашения.

В результате они представили миру обедненную и пониженную версию Евангелия, радикально дефектную в своем социальном видении. Фундаментализм оказался слишком неотмирным и антиинтеллектуальным, чтобы быть принятым среди образованной публики, и он не хотел утруждать себя изучением того, как христианство связано с культурой и общественной жизнью в целом. 75 страниц "Неспокойной совести фундаментализма" Генри Дирк Йеллема назвал "манифестом неоевангелизма", считая, что здесь "прозвучал громкий призыв к культурному участия со стороны евангелистов". Фундаментализм был полностью не в состоянии повернуть вспять растущие силы модернизма, и не достиг существенного влияния на мир, потому что он был не в состоянии решить социальные проблемы своего времени.

Аргумент Генри был, несомненно, имеет большое значение в деле поощрения нового поколения евангелистов заниматься обществом, а не замыкаться в изолированные, оборонительные анклавы и гетто. Кальвин напоминает своим преемникам в наши жни, что хотя такое взаимодействие работает со многими рисками, оно важно, тем не менее, если христиане должны быть закваской, которая так необходима. И не только евангелисты должны услышать этот совет. Если христианство хочет оставаться позитивной силой и влиянием в американской и мировой общественной жизни, все христиане должны присутствовать в этой жизни, как соль и свет. Оставаться позади баррикад может показаться более безопасным, и гораздо менее рискованным, но это лишает нас шанса реформирования и обновления нашей культуры. Наследие Жана Кальвина приглашает нас участвовать в жизни нашего мира, и наставляет нас в том, как сделать это всерьез.